Александр Алябьев. Великий композитор потерял здоровье в тюрьме и ссылках.

Любопытное было это дарование по душевной чуткости и соответствию запросам множества людских сердец, бившихся в тон алябьевским мелодиям... В нём уживались пестрота наблюдений ума, едва ли не «фельетониста от музыки», с вниканием в запросы сердца своих современников... 

Б. Асафьев.

Об Александре Александровиче Алябьеве написаны книги и научные монографии. В сети можно найти десятки его биографий, и все они разные, хоть и похожи. Одни и те же эпизоды исполнены разными, порой противоречивыми фактами. Даже самого нашего героя один из авторов отчего-то поименовал Анатольевичем, спутав, наверное, с известным биатлонистом. А вот медицинские аспекты в них почти не затронуты. Хотя общеизвестно, что наш герой много и тяжело болел. Поскольку тема хворей стоит во главе угла, автор сего эссе нашёл-таки во всём этом потоке кое-что из версий и гипотез и с радостью перескажет их пытливому читателю.

Русский композитор Александр Александрович Алябьев родился в очень достойной семье. Принадлежал он старинном дворянскому роду, служившему ещё отцу Ивана Грозного. Батюшка его был гражданским вице-губернатором Тобольска, сенатором, а потом занимал ещё более важные государственные посты – был главой Берг-коллегии, сейчас бы сказали – министром горнодобывающей промышленности. Был он меценат, покровитель наук и искусств, открывший первую в Сибири типографию, где были отпечатаны первые сибирские журналы. Именно А.В. Алябьев помогал ссыльному поэту Сумарокову и прозаику Радищеву.  Основатель первого в Сибири театра, он сумел дать своему сыну блестящее домашнее образование и привить глубокую любовь к  музыке.

Талантом нашего героя восторгался сам гениальный Глинка, написавший на его всемирно известного «Соловья» свою превосходнейшую, но, к сожалению, последнюю оркестровую партитуру. Алябьевского «Соловья» исполняла в сцене музыкального урока великая певица Полина Виардо в «Севильском цирюльнике». Его перекладывал в фортепианную пьесу сам Ференц Лист. Его концертные обработки делали композиторы Дюбюк, Вьетан и множество анонимов.  Алябьев – автор шести опер, множества превосходных музыкальных комедий, аранжировок несметного количества самобытных песен народов России и огромного количества чудесных, нежнейших и глубоко затрагивающих русскую душу минорных романсов, число коих, по разным источникам, простирается чуть не до 180. Какой русский человек не слыхал «Зимнюю дорогу» или «Вечерний звон»? Тексты его романсов – это стихи прекраснейших, в большинстве своём русских поэтов, а его замечательная церковная музыка выше всяческих похвал. Его божественная «Литургия ре-минор Иоанна Златоуста» – одно из величайших произведений того времени.

Александре Александровиче Алябьеве

Источник изображения: https://ru.wikipedia.org

Когда семья Алябьева переехала в Петербург, наш герой учился у превосходного музыканта и педагога Иогана Генриха Миллера, который познакомил ученика с общеевропейским музыкальным наследием, привил любовь и интерес к композиции. Отец способствовал гражданской карьере Алябьева, пристроив его на должность в своем министерстве. Юноша едет в Москву продолжать службу. Там он активно сочиняет музыку и даже публикует в 1810 году свои самые первые произведения — пьесы для фортепиано и романсы. Но в 1812 году судьба нашего молодого человека резко меняется. Грозная опасность – нашествие Наполеона – заставила молодого человека принять смелое решение – со всем юношеским пылом и отвагой пойти защищать свое Отечество. Он был зачислен сначала в Украинский казачий полк, затем во время Заграничного Похода служил в Иркутском гусарском полку, откуда перешел в знаменитый Ахтырский гусарский полк. Ахтырцами тогда командовал поэт и партизан Денис Давыдов. Они стали близкими друзьями, и знаменитый гусар и поэт Денис Давыдов не раз отзывался об Алябьеве в самой превосходительной форме, считая его храбрецом, каких ещё поискать.

В боях юный Алябьев не раз попадал в серьёзные переделки, вступал в кавалерийскую рубку, был не раз ранен и контужен артиллерийской гранатой. В бою при Лейпциге под ним дважды убивало лошадь. Причём во второй раз он сильно расшибся, но остался в строю. В те времена служить в гусарах было совсем непросто. Гусары – типичные лёгкие кавалеристы, а лёгкая кавалерия всегда была пристанищем самых отчаянных храбрецов. Считалось, что гусар, не убитый до 30 лет – не гусар, а дрянь. Лёгкая кавалерия вела стратегическую и обычную разведку. Её легкие и небольшие, но резвые и выносливые лошади могли проделывать значительные переходы. Лёгкую кавалерию использовали в рейдах по тылам врага, неожиданных набегах, внезапных налётах, нападениях и засадах. Но главная и, надо сказать, жестокая и кровавая задача лёгкой кавалерии – преследовать обратившегося вспять неприятеля, безжалостно рубить бегущую пехоту, окружать, пленять и отсекать сломя голову скачущую расстроенную неприятельскую кавалерию, ворвавшись с тыла или флангов в артиллерийскую батарею, рубить орудийную прислугу, захватывать обозы, производить фуражировки, собирая у населения продукты, лошадиный корм и другие необходимые сражающейся армии вещи. И не стоит думать, что чья-то одна армия намного лучше в чём-то чьей-то другой. Фуражиров жители деревень просто ненавидели. Иногда целые взводы их пропадали бесследно, вырезанные крестьянами до последнего солдата. Служба в гусарах – это постоянная смертельная опасность. Она требует определённого склада характера, тут уж никуда не деться. Вспомните, гусар не только ассоциируется со словом «летучий», но и со словом «лихой». Это полное, совершенное презрение к смерти и отношение к миру, как ко временному биваку, кутежи с обязательными картами и девицами «с низкой социальной ответственностью», зверские, смертоносные сабельные или пистолетные дуэли на десяти шагах или через платок... Как писал тот же Давыдов: «Я люблю кровавий бой...»

Как-то десяток французских гусар в кабаке повздорил с одним польским паном, известным рубакой и бретёром. Будучи вызванным ими на дуэль, этот превосходный фехтовальщик зарубил одного за другим восьмерых и пал от руки девятого. Какой же отвагой должны были обладать эти люди, чтобы терпеливо дожидаться своей очереди, при этом покуривая чубуки и перебрасываясь шутками? Гусар – существо особенное, и об этом нужно помнить, когда вы будете читать о нелепом и ужасном происшествии, сломавшем нашему герою всю его жизнь.

Алябьев прошел весь Заграничный Поход. Дрался в Битве Народов у  Лейпцига, в боях на Рейне, брал Париж. Воевал в обер-офицерских чинах, а значит всякий раз бывал в самом пекле, на острие атаки. Его трижды награждают орденами Св. Владимира и Св. Анны, а за 1812 год он получает в награду медаль. Воюет отменно. О том есть соответствующие замечания в его личном формуляре. Вместе с Денисом Давыдовым захватывает Дрезден. Там ему, кстати, разрубили руку. Вообще, существует версия, что за время службы Алябьев получил до 5 ранений, и это серьёзно сказалось на здоровье композитора. В одном из сражений Алябьев берёт в плен французского генерала, личного адъютанта самого Бертье, маршала Франции и начальника наполеоновского Генштаба. И это был уже второй генерал, взятый в плен при участии нашего героя! После войны его произвели в ротмистры. По горячим следам Алябьев сочиняет свою известную гусарскую песню: «Один ещё денёк...» Прослужив в армии ещё почти 10 лет, он принимает решение оставить ставшую постылой службу. Неудобные и унизительные условия службы и её уставы мешали ему жить. Чего стоит, к примеру, месячное заключение в Петропавловскую крепость «...за ношение в публичных местах партикулярного платья...» Он увольняется со службы с «…мундиром и полным пенсионом...»

Недавние отставники, люди ещё вполне себе молодые, вели яркий и развесёлый образ жизни: кутежи и разгульные гусарские попойки, с вездесущей и обязательной азартной карточной игрой, распутством и любовными приключениями. Алябьев, которому тогда не было и сорока, погрузился в эту развеселую жизнь, хотя ничего особенного в таком «гусарстве» для настоящего гусара (а позднее – конно-егеря) не было совершенно. Алябьев к тому времени написал множество чудесных музыкальных произведений, был дружен с Грибоедовым, Дельвигом, писателем Загоскиным, композитором Верстовским. Среди его друзей был весь цвет того времени: писатели, актеры, драматурги, композиторы и музыканты. В его доме всегда было шумно, звенели бокалы, и на зелёное сукно ломберных столиков весело шлёпались карты. Звучали музыка и песни. Алябьев был не только великолепным пианистом: как говорили, у него был чудесный тенор.

В марте 1825 года Алябьев был неожиданно арестован и брошен в тюрьму. По различным версиям в его доме завязалась крупная карточная игра, в которой проигрался в пух и прах его старый приятель, немолодой и очевидно серьёзно больной помещик Времев, личность особо ничем не примечательная. Разве что тем, что был он был женат на двоюродной сестре Мартынова, который к тому времени ещё не застрелил М. Ю. Лермонтова. Сначала ему везло, и Времев выиграл около 40 золотых, но потом впал в азартное возбуждение, пошел ва-банк и проиграл около 80 000 рублей, колоссальную по тем временам сумму. Проиграв, он отказался платить, сказав, что золотых-де нету, при этом громогласно обвинил своих партнеров в шулерстве и стёр записанные мелом цифры своего долга. Но золотая монета выпала из его платья. Оказалось, Времев запрятал выигранные ранее деньги в голенища. Наш гусар-композитор, всю игру дремавший в кресле, возмутился и в запальчивости набросился на Времева, надавав ему пощечин. Здесь версий очень много - некоторые живописуют кулачную расправу и даже пинок сапогом, а другие стыдливо говорят о недопонимании или ссоре, или об одной пощёчине. Причём показания свидетелей сего события расходятся и в протоколах опроса свидетелей. Позже ссору вроде бы уладили, но через двое с половиной суток Времев неожиданно умер от апоплексического удара, отправившись в трактирную уборную в сопровождении лакея. Дело происходило в подмосковной деревеньке Чертаново, куда москвичи до сих ездят неохотно, одно название чего стоит… Времева освидетельствовал врач, и причиной смерти был установлен апоплексический удар.

На композитора был написан донос. Его обвинили в убийстве – не смотря на то, что «умерший» после их ссоры ещё двое суток ездил в Москве, хлопоча о банковской ссуде. Но после доноса делу был дан ход. Труп эксгумировали и снова осмотрели. По некоторым версиям речь шла о насильственном разрыве селезёнки. Хотя эта версия фантастична, поскольку с такой травмой три дня не живут. Скорее всего, проблема заключалась в крайней неприязни Ровинского, московского обер-полицмейстера. В мемуарной литературе можно прочесть об этой анекдотической ситуации в театре, где главной фигурой был скорее Грибоедов, чем Алябьев. Ровинский запомнил Алябьева и затаил злобу. Кроме того, Государь Александр Павлович весьма не любил «гусарство» вообще и игроков в частности, считая их распущенными и вредными асоциальными элементами. Ещё более все это ненавидел его брат Николай Первый, сменивший его на троне, пока Алябьев был под следствием. Плюс тесная дружба с целой толпой декабристов, которые как раз затеяли своё восстание, пока Алябьев сидел в тюрьме. Наверняка ему припомнили эту дружбу... Конечно, царю доложили так, чтобы он разгневался. Полицмейстер вполне мог приложить к этому руку. Возникло дело не только об убийстве, но и об организации «игрецкого сообщества», нанесении побоев, бесчинствах и безобразиях.

Алябьев не считал себя виновным категорически. Он не без сарказма заявил, что, хорошо, мол, что князь такой-то и сенатор NNN скончались за неделю до того, а то бы на него бы и их «повесили». И хотя суд не признал Алябьева убийцей, по совокупности инкриминированных ему деяний его лишили дворянства, чинов и орденов и сослали в Тобольск. Кроме того ему назначено было наказание в виде епитимии – публичного покаяния в течение 6 лет и определено место жительства в монастырской келье, где условия были весьма спартанские.

Следствие тянулось три года. Всё это время Алябьев провёл в темной и сырой тюремной камере. Он стал терять зрение, что, по мнению академика М. И. Авербаха, было не только следствием контузии и, возможно, ушибов головы и сотрясений мозга, но и признаком начинающегося у композитора сахарного диабета. От сырости и холода у Алябьева в коленях поселился ревматизм, болели и открывались старые раны. Но он, добившись с помощью своих друзей и связей вожделенного фортепиано, которое втащили в его камеру, сочинял в тюрьме прекрасную музыку. Именно в тюрьме родился его «Соловей», именно из-за тюремной решётки выпорхнул этот романс к солнцу всемирной славы. Говорят, что великий Чайковский рыдал, когда слышал хорошее исполнение алябьевского соловья. Комментируя успех музыки Алябьева, его друг, влиятельный в Большом Театре композитор Верстовский, как-то брякнул, что, мол, русскому таланту и тюрьма на пользу. Алябьев велел передать, что рядом с ним полно отличных пустых камер, что говорит о двух вещах – невысокой преступности и хорошем чувстве юмора композитора. Об этом говорит и то, что, вопреки ужасному разочарованию, когда композитор услышал обвинительный приговор и место, куда его ссылают, он залился сатанинским хохотом. На вопрос судейского, что он нашёл тут смешного, композитор ответил, что его сослали туда, где он провёл детство и отрочество, так как батюшка его был вице-губернатором Тобольска.

Любимая девушка Алябьева, Екатерина Римская-Корсакова была выдана родителями замуж в большой спешке, чтобы не быть скомпрометированной ухаживаниями Алябьева. Приехав на место ссылки, он узнал об этом от ехидного местного чиновника.

– Да-а, не жена декабриста, – не без злой иронии протянул Алябьев.

– Так и вы в Сибири не за то, что вышли на Сенатскую площадь, – укусил его желчный чиновник...

Алябьев был хорошо принят в высшем обществе Тобольска. Его любили и весьма уважали. Он ревностно исполнял покаяние, писал прекрасную церковную и военную музыку, чудесные романсы и многие другие произведения. Приезд знаменитого Гумбольдта в Тобольск прошёл под звуки сочиненного нашим героем гимна.

В Тобольске Алябьев также сдружился с поэтом Ершовым, автором знаменитого «Конька-горбунка». У того не было  ни малейшего музыкального слуха, над чем Алябьев много и едко потешался. Раз Ершов заявил, что поразит своим тончайшим слухом даже самого Алябьева, определив все фальшивые ноты, сыгранные местным оркестром, над которым Алябьев, ставший прекрасным дирижёром, много работал. Организованный нашим героем симфонический оркестр заиграл. Каждый раз, как раздавался фальшивый звук, Ершов тыкал Алябьева в бок локтем. Пари было выиграно. Алябьев встал, прижимая к отбитым ребрам локоть,  и низко, в пояс поклонился Ершову, пожав затем ему руку. Позднее, уже за бутылкой, Ершов признался, что первый скрипач оркестра, великолепный музыкант, обладавший абсолютным слухом, сильно морщит лицо при каждом несносном ему фальшивом звуке в оркестре. И Ершов, не отрываясь, смотрел на скрипача. Алябьев смеялся так, что еле сумел отдышаться.

Он много сочинял, его произведения, подписанные шифром А.А., распевала вся Россия. Государь Николай Павлович, которому доложили об этом жандармские начальники, не велел ничего менять, заявив, что: «...небось, трон мой не раскачает…» Его звали «Русским Шубертом». Хлопоты родственников и друзей помогли добиться разрешения посетить Кавказские минеральные воды. Его болезни прогрессировали. Зрение заметно ухудшилось, на ноге возникла язва. Ревматизм тоже давал о себе знать сильными болями, особенно при перемене погоды. К сожалению, методы лечения в те годы оставляли желать лучшего. Больных буквально кипятили в горячих источниках, заставляли выпивать до полуведра нарзана в сутки. Лучшие историографы Алябьева описывают это в своих книгах. Царское правительство позволило ему провести на Кавказе ещё год. Он аранжирует песни горцев, пишет оперу «Азамат-бек» на тексты писателя-декабриста Бестужева-Марлинского, много и плодотворно работает.

После утомительных хлопот он получает дозволение переехать в Оренбург. Там всего за 2 года его покровителю, генералу Перовскому, что во время мятежа декабристов прикрывал царя своим телом и потому пользовался некоторой благосклонностью монарха, удалось добиться для него дозволения жить в селе Рязанцы Богородского уезда Московской Губернии. Конечно же, под надзором полиции и с запретом посещать столицы. Там же в Рязанцах он женился на своей Катеньке – Екатерине Офросимовой, в девичестве Римской-Корсаковой, незадолго перед тем овдовевшей. Её приемная дочь Леонилла – своих детей она так никогда и не имела – была принята Алябьевым, как родная.

Некоторое время спустя его за весьма дерзкое нарушение – проживание в Москве – ссылают в Коломну. Композитор сильно прибавил в весе и растерял былую лихость. К болезням, терзавшим Алябьева, прибавилась «грудная жаба» – стенокардия – и болезнь лёгких. Композитор ещё с армейских времен выкуривал в день несколько «длинных чубуков» с крепким табаком, страдал отёками и одышкой, что, по мнению историков медицины и на основании дневников его московского врача, к сожалению, ныне утраченных, весьма похоже на ХОБЛ (хроническую обструктивную болезнь легких). До самого последнего мгновения своей жизни композитор активно работал над новыми произведениями. На исходе зимы, 22 февраля 1851 года Алябьев – нежный и прекрасный «российский соловей», «русский Шуберт» – скончался от обширного инфаркта.

Похоронен был композитор в Симоновском монастыре, варварски взорванном большевиками в 30-е годы прошлого века. Его дом на Новинском бульваре д.7, стр.2, памятник архитектуры и истории – был дотла сожжён в результате темных разборок в «лихие 90-е».