Илья Репин. Предсмертный портрет Модеста Мусоргского

Репин работал без мольберта, примостившись у стола, возле которого, позируя, сидел Мусоргский. Поступивший с высокой температурой, в бессознательном состоянии, композитор был определен в военный госпиталь по протекции за государственный счет. 

Он мечтал поехать в Константинополь, травил анекдоты и требовал, чтобы его посадили в кресло, потому что придут дамы.

Потом, когда друзья ушли, он дал санитару 25 рублей, чтобы тот принес ему бутылку коньяка. Он думал, что 16 марта – день его рождения, и хотел отметить наступление своего 42-летия. Ему казалось, что все налаживается, что неудачи остались в прошлом, что его ждут крупные музыкальные формы, и именно за это он пил. Спустя некоторое время врач Лев Бертенсон, который и смог поместить его в Николаевский военный госпиталь, послал его друзьям записку, что у «Мусорянина» новый удар, его разбил паралич конечностей, положение опасно и что им нужно поторопиться.

Критик Стасов, поэт Голенищев-Кутузов, Кюи, Римский-Корсаков и Бородин боялись, что старший брат Модеста Мусоргского Филарет может повести себя так же, как наследники Даргомыжского, потребовавшие огромных денег за право использовать творческое наследие композитора. Они спешили в больницу уже не спасать своего друга, считая его конченым человеком, а защищать его сочинения. Виртуозный мастер импровизации, музыкально одаренный Мусоргский оставлял после себя катастрофически мало: музыку он сочинял в голове и только потом переносил на бумагу. Его труды, права на которые все-таки достались его друзьям по «Могучей кучке» (название, закрепившееся за кружком талантливых молодых музыкантов после появления в 1867 году статьи Владимира Стасова «Славянский концерт г. Балакирева», где критик писал: «…сколько поэзии, чувства, таланта и умения есть у маленькой, но уже могучей кучки русских музыкантов»), в большинстве своем были набросками, «непричесанными» листами.

Илья Репин. Портерт Мусоргского

Н. А. Римский-Корсаков, осознавая громадный талант своего товарища, сделал очень много, чтобы подготовить эти сочинения для исполнения в оперном театре. В своих мемуарах позже он писал: «Все это было в крайне несовершенном виде; встречались нелепые, бессвязные гармонии, безобразное голосоведение, иногда поразительно нелогичная модуляция, иногда удручающее отсутствие ее, неудачная инструментовка оркестрованных вещей, в общем какой-то дерзкий самомнящий дилетантизм... При всем том, в большинстве случаев, сочинения эти были так талантливы, своеобразны, так много вносили нового и живого, что издание их являлось необходимым». Он даже шутил, что его зовут не Николаем Андреевичем, а Модестом Петровичем.

Сейчас в музыковедении есть и критическое мнение о том титаническом труде, который проделал Корсаков. Некоторые специалисты (среди них и Дмитрий Шостакович) полагают, что его «шлифовка» вместе с шероховатостями убрала самобытность, но если бы эта работа не была проделана, то незаконченная «Хованщина» никогда бы не увидела сцены, а «Борис Годунов» навсегда исчез из репертуара театров. Первые редакции оперы были негативно встречены критикой, и как вспоминает Корсаков, с этого началось человеческое падение Мусоргского.

Это не стало неожиданностью для друзей. Композитор пил давно, особенно сильно начал злоупотреблять алкоголем после смерти матери в 1865 году, правда, в некоторых статьях возникновение «нервной болезни» и алкогольной зависимости относят к еще более раннему периоду, с 1852 по 1856 год, когда Мусоргский обучался в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.  Однако, воспоминания современников говорят об обратном: «Тогда это был ещё светский jeune homme’чек, франтоватый, приятного вида, очень воспитанный, без военных ухваток», «Одетый, бывало, с иголочки, шаркун, безукоризненный человек общества, раздушенный, изысканный, брезгливый…», «…превосходно воспитанный гвардейский офицер, с прекрасными светскими манерами, остроумный собеседник в дамском обществе, неисчерпаемый каламбурист».

Таким Мусоргского можно увидеть на фотографиях – совсем иным он предстает на портрете, созданном Репиным за две недели до смерти композитора. Это уже человек, в жизни которого главенствуют глагол «проконьячиться», пьяные застолья в «Малом ярославце» на Большой Морской улице в Петербурге и приступы белой горячки.

Репин и Мусоргский были знакомы давно (их познакомил Стасов еще в 70-ые годы), ценили творчество друг друга, Репин даже оформил вокальный цикл Мусоргского «Детская», поэтому неудивительно, что, прочитав в газете о тяжелом состоянии композитора, Репин, приехавший в Петербург из Москвы на девятую Передвижную выставку, поспешил в военный госпиталь на Пески (здание, где умер композитор, существует до сих пор на Суворовском пр., д. 63). Был март 1881 года, теплые дни, Мусоргский оправился после кризиса и чувствовал себя отлично, и у Репина возникло желание создать портрет друга, которого никто из художников еще не писал.

Это была отдельная просторная палата, но Репин работал без мольберта, примостившись у стола, возле которого, позируя, сидел Мусоргский. Поступивший с высокой температурой, в бессознательном состоянии, композитор был определен в военный госпиталь по протекции за государственный счет. Идея записать его как «вольнонаемного денщика ординатора Бертенсона» принадлежала главному врачу Н. А. Вильчковскому, иначе оставивший военную службу композитор, значившийся по паспорту как «отставной чиновник государственного контроля», не смог бы получить бесплатного лечения. Здесь за мнимым денщиком ухаживали сестры милосердия Крестовоздвиженской общины и фельдшера. Но даже эти условия казались посетителям жалкими: «Убогая была обстановка, от которой сжималось сердце». Друзья приносили еду, книги, а жена Кюи, Мальвина Рафаиловна, на свадьбе которой «Мусорянин» был шафером, прислала белую вышиванку и серо-зеленый халат, переделенный из летнего пальто ее мужа.

В этой одежде, подчеркивая непринужденность происходящего, и писал Мусоргского Репин в течение всего 4 сеансов – со 2-го по 5-ое марта (числа даются по старому стилю), но портрету было суждено стать одним из лучших в творчестве художника. Стасов отмечал, что это «счастье, что есть теперь этот портрет на свете», а Павел Третьяков, еще не видя шедевра, приобрел его для своей галереи великих современников. Все, кто знал композитора, находили портрет удивительно похожим и жизненным, но при этом красноту лица, мешки под глазами, одутловатость, все эти признаки разрушенного алкоголем организма, компенсировал задумчивый, чуть отрешенный взгляд композитора. Справедливости ради стоит отметить, что нарочито красный нос, который становится предметом злых шуток в школьных кабинетах музыки, - последствие не запоев, а обморожения на параде. Колористическое решение было не менее интересным: белая рубашка и малиновые отвороты халата гасят красноту лица, а свет, который наполняет комнату, и светло-голубая стена придают работе свежесть этюда, написанного на пленэре.

16 марта, когда композитор умрет (в начале ХХ века музыковеды выяснят, что этот день он ошибочно считал днем своего рождения, появившись на свет неделей раньше, 9 числа), этот портрет, еще не помещенный в раму, задекорируют черной тканью и представят на выставке художников-передвижников. Восторженная статья Стасова и новость о смерти привлекут более двух с половиной тысяч посетителей, которые будут искать огромное полотно, сбивая на пол небольшой холст с портретом Мусоргского.